15+ записей из дневника жены Льва Толстого, которые покажут великого писателя совершенно с другой стороны

Мы зачастую восторгаемся гениальными писателями, совершенно не зная, что творилось у них на душе и в семье. Но в случае со Львом Толстым у нас есть возможность приподнять завесу тайны над его биографией благодаря жене писателя Софье Андреевне: она скрупулезно вела дневники всю свою жизнь, делясь тем, что ее беспокоит.

Мы в ADME не могли оторваться от ее записей и публикуем малую часть из них в сегодняшней статье. Левочка, как называла писателя любящая супруга, предстает на страницах дневника обычным человеком со своими недостатками.

• Помню, раз мы были все очень веселы и в игривом настроении. У балкона стоял кабриолет моего отца, из которого только что выпрягли лошадь. Я села в кабриолет и кричу: «Когда я буду государыней, я буду кататься в таких кабриолетах!» Лев Николаевич схватил оглобли и вместо лошади рысью повез меня, говоря: «Вот я буду катать свою государыню». Какой он был сильный и здоровый, показывает этот эпизод. «Не надо, не надо, вам тяжело!» — кричала я. Но мне было очень весело, и мне нравилось, что Лев Николаевич такой сильный и катает меня.
• Наступил и день свадьбы, 23 сентября. Я весь день не видела Льва Николаевича. Только на минутку забежал он, и мы сидели с ним на уложенных уже каретных важах, и он начал меня мучить допросами и сомнениями в моей любви к нему. Мне даже казалось, что он хочет бежать, что он испугался женитьбы. Я начала плакать. Пришла моя мать и напала на Льва Николаевича. «Нашел когда ее расстраивать, — говорила она. — Сегодня свадьба, ей и так тяжело, да еще в дорогу надо ехать, а она вся в слезах».
• Эти две недели я с ним, мужем, мне так казалось, была в простых отношениях, по крайней мере мне легко было, мне нечего было скрывать от него. А со вчерашнего дня, с тех пор, как сказал, что не верит любви моей, мне стало серьезно страшно. Ему весело мучить меня, видеть, как я плачу от того, что он мне не верит. Ему бы хотелось, чтоб и я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько он, чтоб и я поняла лучше хорошее. Ему инстинктивно досадно, что мне счастье легко далось, что я взяла его, не подумав, не пострадав. А я не буду плакать из самолюбия. Не хочу, чтоб он видел, как я мучаюсь, пусть думает, что мне всегда легко.

• Лева или стар, или несчастлив. Неужели, кроме дел денежных, хозяйственных, ничего и ничто его не занимает? Если он не ест, не спит и не молчит, то рыскает по хозяйству, ходит, ходит, все один. А мне скучно — я одна, совсем одна. Любовь его ко мне выражается машинальным целованием рук и тем, что он мне делает добро, а не зло.
• Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. «Влюблен как никогда!» И просто баба, толстая, белая, ужасно! И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая. Так вот как он любил ее. Хоть бы сжечь журнал его и все его прошедшее. Приехала – хуже, голова болит, расстроена, а душу давит, давит. Читала начала его сочинений, и везде, где любовь, где женщины, мне гадко, тяжело, я бы все, все сожгла. Пусть нигде не напомнится мне его прошедшее. И не жаль бы мне было его трудов, потому что от ревности я делаюсь страшная эгоистка. (Скорее всего, речь идет о записи Л. Н. Толстого в его дневнике за 1858 год, еще до женитьбы. Он писал о крестьянке Аксинье Базыкиной: «Я влюблен, как никогда в жизни». — Прим. ADME.)
• Все, что я вообразила себе замужем долгом и целью, улетучилось с тех пор, как Левочка мне дал почувствовать, что нельзя удовольствоваться одною жизнью семейною и женою или мужем, а надо что-нибудь еще, постороннее дело.
  Подпись рукой Льва Николаевича: «Ничего не надо, кроме тебя. Левочка все врет».

• «Соня, прости меня, я теперь только знаю, что я виноват и как я виноват. Бывают дни, когда живешь как будто не нашей волей, а подчиняешься какому-то внешнему непреодолимому закону. Такой я был эти дни насчет тебя. Я был груб и жесток, и к кому же? К одному существу, которое дало мне лучшее счастье жизни и которое одно любит меня. Соня, голубчик, я виноват, я гадок, только во мне есть отличный человек, который иногда спит. Ты его люби и не укоряй, Соня», — это написал Левочка, прощения просил у меня. Но потом за что-то рассердился и все вычеркнул. Я стоила этих нескольких строк нежности и раскаяния с его стороны, но в новую минуту сердца на меня он лишил их меня прежде, чем я их прочла.
• У нас новый управляющий с женой. Она молода, хороша, нигилистка. У ней с Левой длинные, оживленные разговоры о литературе, об убеждениях, длинные, неуместные; мучительные для меня и лестные для нее. Он сам проповедовал, что в семью не надо вводить постороннее, особенно красивое и молодое существо, и первый на это попадается. Я, конечно, не показываю и вида, что мне это неприятно, но уже в жизни моей теперь нет минуты спокойной. С рождения Илюши мы с ним живем по разным комнатам.

• 20 лет тому назад, счастливая, молодая, я начала писать эту книгу, всю историю любви моей к Левочке. И вот теперь, через 20 лет, сижу всю ночь одна и читаю и оплакиваю свою любовь. В первый раз в жизни Левочка убежал от меня и остался ночевать в кабинете. Мы поссорились о пустяках, я напала на него за то, что он не заботится о детях, что не помогает ходить за больным Илюшей и шить им курточки. Но дело не в курточках, дело в охлаждении его ко мне и детям. Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтоб уйти от семьи. Умирать буду я — а не забуду этот искренний его возглас. Мне без любви его жить ужасно, я это тогда ясно почувствовала, когда эта любовь ушла от меня. Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому, 20 лет люблю. Это унижает меня и надоедает ему.
• Он пришел, но мы помирились только через сутки. Мы оба плакали, и я с радостью увидала, что не умерла та любовь, которую я оплакивала в эту страшную ночь. Никогда не забуду прелестного утра, ясного, холодного, с блестящей, серебристой росой, когда я вышла после бессонной ночи по лесной дороге в купальню. Давно я не видала такой торжествующей красы природы.

• Левочка порвал со мной всякое общение. За что? Почему? Совсем не понимаю. Когда он нездоров, он принимает мой уход за ним как должное, но грубо, чуждо, ровно настолько, насколько нужны припарки и проч. Я читала тихонько дневники его, и мне хотелось понять, узнать — как могу я внести в его жизнь и сама получить от него что-нибудь, что могло бы нас соединить опять. Но дневники его вносили в мою душу еще больше отчаяния; он узнал, верно, что я их читала, и стал теперь куда-то прятать, но мне ничего не сказал. Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он дает все дочерям и от меня тщательно скрывает.
• Ходили вечером поздно гулять и на ледяную гору. Дети все катались, а я так прохаживалась. Лунная ночь удивительная, мороз 15 °С; так красива эта чистая, яркая белизна снега, деревьев, лунного освещения, что уйти невозможно, все бы любовался. Я говорю Леве: «И ничего больше не надо, только смотреть на это». А он говорит: «А мне этого мало».
• Дописала сегодня в дневниках Левочки до места, где он говорит: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж!

Софья Андреевна и Л. Н. Толстой в 48-ю годовщину свадьбы. Вот что писала она об этом дне: «Просила Льва Ник. позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая — неопытный Булгаков не сумел снять».

• Сегодня дождь, ветер. Прихожу к Л. Н. узнать о его здоровье, встречаю стену между нами, о которую бьюсь. Сколько раз это бывало в жизни, и как это наболело! Сказала ему между прочим, чтоб он написал Андрюше письмо, увещевая его лучше и добрее относиться к своей жене. «Что ты меня учишь?» — злобно сказал Л. Н. Я говорю, что я не учу, а прошу его заступиться за Ольгу и советовать Андрюше быть вообще добрее и сдержаннее, потому именно, что Л. Н. умнее и лучше это сделает, чем я или другой. «А если я умнее, то нечего меня учить», — ответил он.
• Хочу отдать и этот дневник на хранение в Исторический музей, но мне захотелось написать еще, как начали мы этот Новый год.
  Вхожу я утром 1 января к Льву Николаевичу, целую его, поздравляю с Новым годом. Он писал свой дневник, но перестал и пристально посмотрел на меня. «Мне жаль тебя, Соня, — сказал он, — тебе так хотелось играть со скрипкой сонаты, и тебе не удалось». (А не удалось потому, что и он, и дети отклонили это, и я огорчилась накануне.) — «Отчего жаль?» — спрашиваю я. — «Да вот вчера скрипача отклонили, да и вообще ты несчастлива, и мне ужасно тебя жаль». И вдруг Л. Н. расплакался, стал говорить, как он меня любит, как счастлив был всю жизнь со мной. Я тоже заплакала и сказала ему, что если я иногда не умею быть счастлива, то я сама виновата и прошу его простить меня в моем неустойчивом настроении.

Семья Льва Николаевича. Жена, Софья Андреевна, — сразу за ним.

• Сегодня Степа, брат, разговаривал со Львом Николаевичем и Сережей. Я вошла — они замолчали. Я спрашиваю: «О чем говорили?» Они замялись, потом Л. Н. говорит: «Мы говорили о том, что лучшие отношения с женщинами — это с простыми крестьянками, но, разумеется, без брака. Как только женятся на крестьянке, так добра не будет». Я просто ушам не верила. Да, бедная, бедная я! Ему всегда мешало во мне именно то, что любила все изящное, любила чистоту во всем — и внешнем, и внутреннем. Все это ему было не нужно. Ему нужна была женщина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли. И теперь моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки он осмеивает...
• Мои знакомые меня спрашивают, почему я потухла, стала молчалива, тиха и грустна. Я им ответила: «Посмотрите на моего мужа, зато он как бодр, весел и доволен». И никто не поймет, что, когда я жива, занимаюсь искусством, увлекаюсь музыкой, книгой, людьми, тогда мой муж несчастлив, тревожен и сердит. Когда же я, как теперь, шью ему блузы, переписываю и тихо, грустно завядаю — он спокоен и счастлив, даже весел.

• Был неприятный разговор: Соне (невестке) хотелось музыку хорошую послушать. Я предложила позвать Лавровскую, Гольденвейзера, Танеева и устроить дома музыкальный вечер. Мы с Соней робко сказали Льву Николаевичу, что нам музыки хочется. Он сделал сердитое лицо, сказал: "Ну, так я уйду из дому". Я говорю: "Сохрани бог тебя так изгонять, лучше не надо и музыки". Он говорит: "Нет, это еще хуже, точно я мешаю". Слово за слово, вышло очень тяжело, но о музыке, конечно, и думать нечего.
• Машенька (речь о сестре Льва Николаевича, Марии Николаевне. - Прим. ADME) рассказывала, как раз они ехали все в Пирогово, а Левочка - тогда мальчик лет 15 - бежал, чтоб всех удивить, пять верст за каретой; лошади бежали рысью, и Левочка не отставал. Когда остановили карету, то он так дышал, что Машенька расплакалась.
  В другой раз он хотел удивить барышень: бросился одетый в пруд, но, не доплыв до берега, попробовал дно, дна не оказалось, он стал тонуть, бабы убирали сено и граблями его спасли. Прислуга увидала, его подняли, положили в постель, и он сутки проспал. Да, удивить, удивить всех... и всю жизнь так было. И удивил весь мир так, как никто!
• 28 октября 1910 года, в 5 часов утра, Лев Ник. украдкой уехал из дому. Предлог его побега был будто бы, что я ночью рылась в его бумагах, а я хотя на минуту и взошла в его кабинет, но ни одной бумаги не тронула; да и не было никаких бумаг на столе. В письме ко мне предлог – роскошная жизнь и желание уйти в уединение, жить в избе, как крестьяне. Узнав из письма о побеге Л. Н., я пять дней ничего в рот не брала, а 31 октября в 7 часов утра получила от редакции «Русского слова» телеграмму: «Лев Ник. в Астапове заболел, 40 жара». Сын Андрей и дочь Таня – мы поехали экстренным поездом в Астапово из Тулы. До Льва Ник. меня не допустили, держали силой, запирали двери, истерзали мое сердце. 7 ноября в 6 часов утра Лев Ник. скончался. 9 ноября его хоронили в Ясной Поляне.

Определенно, быть спутницей жизни известного писателя непросто. К тому же Лев Николаевич отличался суровым характером. Можно лишь порадоваться, что данные записи дошли до наших дней и мы смогли чуть больше узнать об этой стороне жизни великого романиста.

Вам нравятся произведения Льва Толстого? Разделяете ли вы личность творца и его работы? Или же то, каким человеком он был, влияет и на восприятие творчества?